У БЕРЕГОВ МАГРИБА
Рудольф БУРУКОВСКИЙ

Мне не раз казалось, когда я вглядывался в чужие берега, что словно бреду по улице старого города, где, как иногда пишут в книгах, “все дышит историей”. Потом я понял, что ничего удивительного в этом ощущении нет. В конце концов, что такое эти берега, если не фасад старинного дома прибрежной страны?

Так было и тогда, когда мы работали у берегов древнего Магриба, как когда-то называли Марокко. Я не первый раз видел эти берега. Но раньше мы просто пробегали мимо, иногда очень далеко от них - на пределе видимости в лучшем случае! Днем даже в бинокль нельзя было разглядеть подробности, а ночью только огни маяков говорили о том, что там, за гребнями волн - берег.
И служил нам этот берег чистым символом. Как же: Африка! Таинственная Африка наших детских книжек: "Не ходите дети в Африку гулять!". Единственное, что меня всегда раздражало: символ содержал в себе понятие о жаре, пальмах, и пр., и неожиданным контрастом служил очень и очень прохладный воздух - даже в мае и июне. Я уже не говорю о марте и апреле - без куртки или свитера на палубу лучше не суйся. Вот тебе и Африка! От этого неприятного раздвоения не спасало и то, что я прекрасно знал: мы же находимся в струе холодного Канарского течения.
В этот раз все было по-другому. Мы надолго пришли к этим берегам. Нашей задачей было исследовать распределение рыбных ресурсов, определить численность промысловых рыб, кальмаров, осьминогов, креветок и других морских животных. Для этого мы проводили траловую съемку: работали донным тралом на разных глубинах - от минимально доступных для нашего совсем не маленького судна и до 900 м. Точки тралений лежали на так называемых транссектах или "разрезах" - в воображаемых линиях, перпендикулярных береговой черте. Они как бы разрезали всю акваторию Марокко на дольки. На каждый разрез приходились 10-12 тралений (так называемых “станций”) от минимальных до максимальных доступных нам глубин. Судно шло зигзагом, то удаляясь от берега, то снова возвращаясь к нему. На выполнение одного разреза уходило 1,5-2 дня. Работая над большими глубинами, мы вообще теряли берег из виду. Но когда мы шли на станции, где надо было производить самые мелководные траления (а это, как правило, происходило по утрам), берег открывался перед нами во всей красе. Видно было даже невооруженным глазом, как разбиваются о прибрежные обрывы набегающие валы, взлетая столбами пены.

Так и прошли перед нами берега Марокко - от Арсиллы на севере до мыса Юби на юге.
Сначала мы разглядывали круто обрывающиеся в океан покатые холмы севера. Застывшими гигантскими валами разворачивались они перед нами, встречаясь друг с другом в балках. На их склонах виднелись поселки, рассыпавшиеся кубиками домов и вертикальными лавочками мечети. Спины холмов серели пахотой - дело было в первых числах мая. Время от времени попадались относительно большие строгие прямоугольники - остатки португальских крепостей. Они мрачно напоминали о временах принца Энрике, Генриха Мореплавателя, чьи солдаты огнем и мечом прошлись по этим холмам. Две тысячи лет тому назад здесь уже побывали финикийцы и римляне, воевавшие с аборигенами-ливийцами. И не один современный марокканский город возник на развалинах римского поселения (например, город Лараш - на месте поселка Ликсус, а столица Рабат - поселения Сале).

От Эс-Сувейры (кстати, и здесь когда-то была финикийская колония) берег повернул на юг прямо по меридиану до мыса Гир. Здесь к нему подобрались отроги Высокого Атласа, который делит страну на две части. К северу от него - влажные субтропики, а к югу - пустыня Сахара.
Работать стало очень трудно. Для траления нужна ровная площадка, а иначе от трала могут остаться одни клочья, и пропал рабочий день. Горные отроги как бы продолжились на дне, образовав острую гребенку скал. Поэтому прежде, чем поставить трал, судно долго бегает взад и вперед, пока не нащупает эхолотом участок, где можно хотя бы полчаса потралить.

...Это случилось именно здесь. В один из дней - ветреных, ярко солнечных - мы как раз "забегали" для очередного траления. Я после обработки улова поднялся в штурманскую рубку, чтобы взять координаты места траления. После этого не сразу вернулся в лабораторию, а сначала заглянул в смежную со штурманской рулевую рубку - посмотреть, что пишет эхолот. Постояв у самописца бесстрастно пощелкивающего прибора, я полюбовался "пилой", нарисованной пером эхолота: овраги, скалы. Там, должно быть, живут интересные звери, но, увы они не доступны нашим "веревкам".

Штурман что-то упорно разглядывал в бинокль, вдруг повернулся и сказал: "А у них там что-то горит!". Я тоже взял бинокль из специальной коробки под иллюминатором и, пошарив по горизонту, наткнулся на маленькое суденышко, время от времени скрываемое гребнями волн. Такие рыбацкие скорлупки очень обычны у этих берегов. В этом районе они ставят ловушки на лангустов. От суденышка тянулась грязная полоска дыма.

Пока я подгонял бинокль к глазам, пока шарил им по горизонту, штурман успел вызвать на мостик капитана, в результате чего я вообще лишился бинокля. Я понимал, что мне в рубке, да еще в такой момент, делать больше нечего, но медлил, с любопытством ожидая, как развернутся события.

И они не заставили себя ждать. Наш кэп повернулся и, ни слова не говоря, нажал на рукоятку ревуна, а штурман, тоже без слов понявший, что ему делать, взял в руки микрофон: "Внимание экипажа! Пожарная и шлюпочная тревога! Пожарная и шлюпочная тревога!".

Вот тут мне уже действительно стало нечего делать в рубке, и я помчался сначала в лабораторию, чтобы бросить бумаги, которые были у меня в руках, потом в каюту за спасательным поясом...
В каюте меня застало объявление о подготовке к спуску шлюпки правого борта. Я бросил спасательный пояс и пошел на верхний мостик, так как по расписанию тревог мое место - в другой шлюпке.

На верхнем мостике было людно - сюда собрался весь свободный народ, в том числе и "наука", и я, как самый информированный. Сразу стал центром внимания.

Рассказав, что мне было известно, я огляделся: все было по-прежнему, и все было не так, как раньше: белесое небо без единого облачка...какая-то странная дымка над морем... само море, неестественно синее... порывистый ветер, кажущийся странным при безоблачном небе. По спинам пологих, морщинистых от ветра волн тянулись полосы пены, которых, как мне казалось, еще недавно не было. Кильватерная струя, круто изогнувшаяся, отмечала резкую смену курса.

Рыбацкое суденышко находилось теперь прямо по носу, и уже невооруженным глазом видна была бурая полоса дыма, стелящаяся по волнам.

Мы вглядывались, напрягая зрение, а за нашими спинами на спардеке шла как- будто неторопливая, но быстрая работа. Механик уже копался в двигателе катера, готовя его к запуску. Боцман стоял на лебедке, сжимая штурвал контролера. Кто-то отдавал стопоры, матросы уже держали подкильные концы.

Тем временем мы сблизились с терпящими бедствие. Невооруженным глазом было видно, что на судне горела надстройка. Один человек, черпая из-за борта, плескал на нее из ведра. Еще три или четыре человека - уже не помню точно - занимались, на мой взгляд, странным делом: один выбросил за борт какой-то бак, привязанный на конце, второй - дверь, тоже привязанную... Потом они стали отрывать, раскачивая, еще что-то деревянное. В нашу сторону они будто и не смотрели. Однако, когда мы прокатили, чтобы зайти с наветренной стороны, рыбаки бросили все, и отчаянно замахали руками - видимо, подумали, что мы уходим...

Занятый этим зрелищем, я буквально на минуту отвлекся, и вдруг все бывшие на верхнем мостике как бы вздохнули одной грудью: “А-а-ах!” Я обернулся: суденышко уходило под воду. Рыбаки прыгали в море, добирались до брошенных баков и прочих деревяшек, и я понял: они не горели! Они тонули и сами подожгли свое судно, чтобы привлечь наше внимание. Вот уж действительно мы подоспели вовремя!

Когда катер со спасенными вернулся, я спустился на траловую палубу. Рыбаки поднимались по штормтрапам, и их сразу вели в амбулаторию, расположенную рядом. Они были бледны, оборваны, исцарапаны. Я уже собрался уходить, когда из амбулатории выскочил Анри Бельвез - французский профессор, специалист по сардине, работающий на нашем судне как представитель Института морского рыболовства Марокко. Он побежал наверх по трапу, крикнув мне что-то на ходу и показывая два пальца. За ним выскочил мой однокаютник, говорящий по-французски, и помчался по трапу с такой скоростью, что я едва успел ухватить его за полу. Он крикнул мне на бегу: "В море еще два человека!".

Буквально через минуту кильватерная струя снова выгнулась крутой дугой: мы ложились на обратный курс, спеша опять вернуться на место, где подобрали рыбаков.
После этого в течение двух суток днем и ночью мы рыскали по району. Весь экипаж, в том числе и мы, "наука", по два часа каждый, парами, дежурили на верхнем мостике, вглядываясь в поверхность моря. А к ночи не на шутку разыгрался шторм. Наш "Белогорск", разворачиваясь в вершинах галсов, зарывался в волну, и тогда пена летела даже через верхний мостик, т.е. на высоту третьего этажа. Мы старались высовываться из-за ограждения мостика только верхней частью лица, ныряя за него каждый раз, как только столбы пены вставали из-под форштевня и, подхваченные ветром, летели в нас. И все равно к концу вахты лицо саднило, иссеченное ветром и разъеденное морской водой.

Рыбаков разместили в лаборатории гидрохимии, так как свободных спальных мест на судне не было: кроме экипажа с нами работали четверо марокканцев из Института рыболовства. В лаборатории на палубу настелили матрасы, там они и спали. Поскольку рыбаки здорово оборвались, мы поделились с ними одеждой: кто дал штаны, кто — рубаху, кто — какую-нибудь обувь. Они почти не выходили из лаборатории, большую часть времени, по-моему, лежали и молчали. Во всяком случае, проходя мимо и невольно прислушиваясь, я никогда не мог уловить ни одного звука.

И каждый раз ощущал чувство какой-то неясной вины перед ними. Может быть потому, что мы, даже в самый сильный шторм, ворча и отлеживаясь в своих каютах - светлых, теплых, с водой и кондиционерами - потеряли в какой-то степени чувство зависимости от безжалостной стихии, нас окружающей? За двадцать с лишним лет хождения в море я впервые почувствовал, что жива средневековая пословица: люди делятся на три категории - умных, дураков и тех, кто ходит в море.

История этого кораблекрушения была проста. Как объяснил нам позже Анри Бельвез, она типична для марокканских рыбаков. Их деревянные суденышки отличаются тем, что основание двигателя крепится прямо к деревянному днищу сквозными болтами. Они, конечно, ржавеют. И, естественно, наступает момент, когда больший или меньший кусок днища отваливается. Все остальное ясно. Нужно только добавить, что на шесть человек экипажа не было ни одного спасательного нагрудника. Из других спасательных средств имелась лишь эдакая железная пустотелая баранка, на которой с трудом хватает места двоим.

Когда судно начало тонуть, рыбаки сразу стали готовить всякие плавсредства из того, что было плавучего на борту. Но тут в пределах видимости появилось другое рыбацкое судно. Ему дали сигнал единственной ракетой (никакого радио, конечно, в их распоряжении не было). Им показалось, что судно замедлило ход. Тогда капитан и механик - два единственных более или менее грамотных человека на тонущей скорлупке - решили сплавать туда. Они спустили на воду "баранку", уселись в нее и погребли. Но уже штивало, как говорят моряки: начинался шторм. Их подхватило волнами и понесло неизвестно куда.

И вот тут-то появились мы. Кому-то из бедняг рыбаков, оставленных на произвол судьбы, пришла в голову блестящая мысль сигналить нам всем своим судном, и они подожгли надстройку.

На третьи сутки, проснувшись после ночной вахты, я не сразу понял, что произошло. Не качало, да и сам звуковой фон изменился. Вдруг до меня дошло: главный двигатель не работает.

Я выскочил из "ящика" (так называют порой койку за ее деревянные борта), отдраил иллюминатор, сунул в него голову и увидел штилевую гладь моря и берег - совсем рядом. Видны были какие-то постройки, какая-то серая стена, тянущаяся вдоль берега. Позднее узнал: это была Эс-Сувейра.

Поднявшись на палубу, я увидел уходящий катер, с которого махали руками. Оказывается, ночью получили радиограмму, что испанское рыболовное судно подобрало капитана и механика. Один их них был уже мертв.

Я смотрел вслед уходящему катеру... Вот прошли мимо люди, в жизни которых мы невольно сыграли такую необычную роль... Больше мы их никогда не увидим. Что они о нас думают? Что расскажут? На душе было почему-то грустно.

А с бака доносилось ритмичное позвякивание якорь-цепи, укладывающейся в ячейки барабана брашпиля. На крыло мостика вышел штурман и склонился над репитером гирокомпаса, устанавливая на нем прибор для пеленгации береговых ориентиров. С кормы донесся взрыв хохота. Я повернулся в ту сторону и сам не удержался от смеха: "тральцы", сворачивая отремонтированный мешок трала, словно нечаянно закатали в него чудаковатого плотника, подвернувшегося им под руку и строили по этому поводу всякие каверзные планы, а голова плотника, торчащая из рулона дели, аккомпанировала их рассуждениям лучшими образцами непечатного фольклора.

Как будто и не было этих дней всеобщего напряжения, волнений... И, наверное, правильно!

Жизнь продолжалась.

Мы пошли дальше на юг вдоль атлантического фасада этой страны. Завернули за мыс Гир. Здесь горы подобрались прямо к берегу. На самых мелководных станциях было видно шоссе, прилепившееся прямо на груди берегового откоса. Многочисленные лодчонки разбросаны по штилевой глади. Это, как объяснили мне марокканцы, местные рыбаки - и профессионалы, и любители - ловят на удочку кальмаров.

А дальше на юг потянулась пустыня - северная окраина Сахары.

Таков он извне - Джезира-аль-Магриб арабских сказов, одним своим названием напоминающий об Аладдине с его волшебной лампой и "жедядей" - магрибским колдуном. А марокканцы зовут свою страну просто Аль-Магриб. Причудливая арабеска с этим именем украшает бамперы каждого казенного автомобиля.